Сообщений в теме: 53

[Стрiлець]

Эти строки я выдавливаю на глиняных табличках, сидя перед своей пещерой. Раньше я часто задумывался, как же это делалось в Вавилоне, но никак не мог предположить, что мне самому придется этим заняться. Тогда, наверное, глина была лучше, а может быть, клинопись больше подходит для такого случая.У меня глина то расплывается, то крошится, но все равно это лучше, чем царапать известняком по сланцу, - с детства не переношу скрежета. Теперь я уже не стану называть первобытную технику примитивной: Прежде чем уйти, профессор долго наблюдал, как я мучаюсь, высекая огонь, а после того как я сломал поочередно консервный ключ, наш последний напильник, перочинный нож и ножницы, он заметил, что доктор Томпкинс из Британского музея сорок лет назад попробовал скалыванием изготовить из кремня скребок, какие делали в каменном веке, но только вывихнул себе запястье и разбил очки. Профессор добавил еще что-то о презрительном высокомерии, с которым мы привыкли смотреть на своих пещерных предков. Он прав. Мое новое жилище убого, матрац совсем сгнил, а из артиллерийского бункера, где мы, было, так хорошо устроились, нас выгнала старая больная горилла, которую чёрт принес из джунглей. Профессор утверждает, что горилла нас вовсе не выселяла. Это тоже правда - она не проявляла агрессивности, но меня нервировали ее игры с гранатами. Может быть, я и попытался бы ее прогнать - я заметил, что она боялась красных банок с консервированным раковым супом, их там еще много осталось, но боялась она их не то чтобы очень сильно, а, кроме того, Марамоту, который теперь открыто признается в шаманстве, заявил, что узнал в обезьяне душу своего дяди и запретил нам ее раздражать. Я обещал не делать этого, а профессор, ехидный как всегда, буркнул, что я проявляю сдержанность не из-за дяди марамоту, а потому, что даже больная горилла остаётся гориллой. Мне очень жаль бункера; когда-то он служил одним из пограничных укреплений между Гурундувайю и Лямблией, но теперь солдаты разбежались, а нас выкинула вон обезьяна. Я все время невольно прислушиваюсь, потому что забавы с гранатами добром не кончаются, но пока слышны только стоны объевшихся урувоту и ворчание того павиана с подбитым глазом, про которого Марамоту говорит, что это не простой павиан, но если я не буду делать глупостей, то и он, наверное, тоже не перейдет к действиям.Порядочная хроника должна иметь датировку. Я знаю, что конец света наступил сразу после периода дождей. С тех пор прошло несколько недель, но я не могу сказать, сколько именно, потому что горилла отняла у меня календарь, в котором я записывал важнейшие события - сначала чернилами, а когда они кончились - раковым супом.дальше 

Спойлер

Профессор убежден, что это вовсе не конец света, а только конец нашей цивилизации. Я вынужден с ним согласиться, ибо нельзя события таких размеров мерять своими личными неудобствами. Ничего страшного не произошло, говорил поначалу профессор и предлагал Марамоту и мне что-нибудь спеть, однако, когда у него кончился табак, он потерял душевное спокойствие и после попытки набить трубку кокосовыми волокнами отправился в город за новым табаком, хотя вполне представлял себе, чем грозит в теперешних условиях такое путешествие. Не знаю, увижу ли я его когда-нибудь. Тем более я обязан оставить его жизнеописание потомкам, которым предстоит возродить цивилизацию. Моя судьба сложилась так, что я вблизи мог наблюдать выдающихся личностей эпохи, и кто знает, не будет ли Донда признан первым среди них. Но сначала надо объяснить, как я оказался в африканском буше, который сейчас стал ничьей землей.Мои достижения на ниве космонавтики, принесли мне некоторую известность, и разнообразные организации, учреждения и частные лица обращались ко мне с просьбами о сотрудничестве, титулуя меня профессором, членом Академии или, по меньшей мере, почетным доктором.Мне все это было неприятно, поскольку я считаю, что не заслужил никаких званий, но профессор Тарантога убедил меня, что общественное мнение не может смириться с пустотой, зияющей перед моей фамилией, и, договорившись за моей спиной со своими влиятельными знакомыми, сделал меня Генеральным представителем ФАО - Всемирной продовольственной организации - в Африке.Я принял этот пост вместе с титулом Советника и Эксперта, потому что считал его чистой синекурой, но оказалось, что в Лямблии, республике, которая мгновенно от палеолита перешла к монолиту современного общественного устройства, ФАО построила фабрику кокосовых консервов, и я как полномочный представитель должен был ее торжественно открыть. И надо же было случиться, что магистр-инженер Арман де Бёр, который сопровождал меня по поручению ЮНЕСКО, на приеме во французском посольстве потерял очки и, приняв сослепу шакала, подвернувшегося ему под руку, за легавую, решил его погладить. Известно, что у шакалов на зубах может оказаться трупный яд. Увы, достопочтенный француз пренебрег опасностью и через три дня умер. В кулуарах лямблийского парламента прошел слух, будто шакал одержим злым духом, которого вселил в него некий колдун, и кандидатура этого колдуна на пост министра религиозных культов и народного просвещения была снята якобы после демарша французского посольства. Посольство не дало официального опровержения, возникла деликатная ситуация, а государственные мужи Лямблии, неопытные в дипломатическом протоколе, вместо того чтобы без лишнего шума отправить останки на родину, сочли это событие еще одним поводом блеснуть на международной арене. Генерал Махабуту, военный министр, дал траурный коктейль, на котором, как принято в таких случаях, все со стаканами в руках беседовали обо всем и ни о. чем, и я, сам не помню когда, на вопрос полковника Баматагу, директора Департамента по европейским делам, ответил, что, действительно, высокопоставленных покойников у нас иногда хоронят в запаянных гробах. Мне и в голову не пришло, что этот вопрос имеет что-то общее с умершим французом, а лямблийцы, в свою очередь, не нашли ничего противоестественного в использовании фабричных устройств для похоронного ритуала. И умершего выслали самолетом Эр Франс в ящике с надписями, рекламирующими кокосы, но самым оскорбительным было то, что в ящике находилось 96 запаянных консервных банок.Потом из меня сделали козла отпущениядальше?

Спойлер

- мол, я не предотвратил скандала; но как я мог такое предвидеть, если ящик был заколочен и покрыт трехцветным флагом? И еще все возмутились, отчего я не послал лямблийским властям меморандума с разъяснением, насколько неуместна развеска покойников на порции и консервирование их в банках. Но мне было не до того. Генерал Махабуту неизвестно зачем прислал мне в номер лиану, и только потом, от профессора Дояды, я узнал, что это был намек на виселицу. После этой увертюры к отелю прибыла экзекуционная команда, которую я, не зная языка, принял за почетный караул. Если бы не Донда, я наверняка не поведал бы этой истории, как, впрочем, и никакой другой. В Европе мне советовали остерегаться его, как беспринципного мошенника, который использовал легковерие и наивность молодого государства, чтобы свить себе там теплое гнездышко. Бессовестные шаманские штучки он поднял до уровня теории, которую и преподавал в местном университете. Поверив своим информаторам, я считал профессора шарлатаном и прохвостом и на официальных приемах держался от него подальше, хотя он производил на меня впечатление вполне симпатичного человека.Генеральный консул Франции, резиденция которого находилась ближе всего (от английского посольства меня отделяла река, кишащая крокодилами), отказал мне в убежище - и это при том, что я прибежал к нему из "Хилтона" в одной пижаме. Консул сослался на государственные соображения, а именно на ущерб интересам Франции, мною якобы нанесенный. Наш разговор через дверной глазок шел на фоне ружейных залпов - это присланная за мной команда тренировалась на задворках отеля - и я стал прикидывать, идти ли мне на расстрел или броситься к крокодилам, как вдруг из камышей выплыла нагруженная багажом пирога профессора. Когда я уже сидел на чемоданах, профессор сунул мне в руки весло и объяснил, что у него как раз кончился контракт в Кулахарском университете и он плывет в Гурундувайю, Куда его пригласили в качестве штатного профессора сварнетики. Такая неожиданная смена университета могла бы показаться странной, но мне в этот момент было не до вопросов.еще?

Спойлер

Даже если я был нужен Донде только как гребец, то все равно он спас мне жизнь. Мы плыли уже четыре дня и за это время познакомились ближе. Я, правда, опух от москитов - от себя Донда отгонял их репеллентом, а мне говорил, что в банке осталось слишком мало снадобья. Я и на это не обижался, принимая во внимание деликатность ситуации. Донда читал прежде мои книги, и я не мог рассказать ему о себе ничего нового, зато я многое узнал о его жизненном пути. Вопреки своей фамилии, Донда не славянин, да и назвали его так случайно. Имя Аффидавид он носит уже шесть лет, с тех пор как, покидая Турцию, написал требуемый властями аффидевит[1] и вписал это слово не в ту графу анкеты, так что получил паспорт, аккредитивы, справку о прививках, кредитную карточку и страховой полис на имя Аффидавида Донды и, подумав, смирился, потому что, в сущности, не все ли равно, как кого зовут.Профессор Донда появился на свет благодаря серии ошибок. Его отцом была метиска из индийского племени Навахо, матерей же у него было две с дробью, а именно: белая русская, красная негритянка и, наконец, мисс Эйлин Сибэри, квакерша, которая и родила его после семи дней беременности в драматических обстоятельствах, то есть в тонущей подводной лодке.Женщину, которая была отцом Донды, приговорили к пожизненному заключению за взрыв штаб-квартиры похитителей и одновременно - за катастрофу самолета компании Пан-Ам. Ей поручили бросить в штаб экстремистов-похитителей петарду с веселящим газом - как предупреждение. Она отправилась из Штатов в Боливию, но во время таможенного досмотра на аэродроме перепутала свой несессер с сумкой стоявшего рядом японца, и экстремисты взлетели на воздух, потому что у японца в сумке была настоящая бомба, предназначенная для кого-то другого. Самолет же, с которым по ошибке - в тот день бастовали наземные службы - вылетел ее несессер, разбился сразу после старта. Похоже, что пилот от смеха потерял контроль над управлением, а реактивные лайнеры при взлете, как известно, не проветриваются. За все это бедняжку упрятали в тюрьму до конца дней, и уж кто-кто, а эта девица, казалось, не имела никаких шансов оставить потомство; однако не следует забывать, что мы живем в век науки.Как. раз тогда профессор Харлей Помбернак изучал наследственность у заключенных в боливийских тюрьмах. Он брал живые клетки следующим образом: каждый из узников лизал предметное стеклышко микроскопа - этого достаточно, чтобы отслоилось несколько клеток слизистой оболочки. В той же самой лаборатории другой американец, доктор Джаггернаут, искусственно оплодотворял человеческие яйцеклетки. Стеклышки Помбернака каким-то образом перемешались со стеклышками Джаггернаута и попали в холодильник, в то место, где должны храниться мужские половые клетки. Из-за этой путаницы клеткой слизистой оболочки метиски оплодотворили яйцеклетку, донором которой была русская, дочь белоэмигрантов. Теперь вам, наверное, ясно, почему я назвал метиску отцом Донды: в силу логики вещей лицо, которое, дало оплодотворяющую клетку, конечно, отец, даже если оно женщина и так далее))

Спойлер

см. Станислав Лем. Профессор А. Донда.

Сообщение отредактировал Стрiлець: 08 Октябрь 2015 - 23:55

[Стрiлець]

...Современный человек все больше превращается из homo sapiens в homo informations, из "человека разумного” в "человека информатизированного”.
Это значит, что из существа, самосто­ятельно воспринимающего и перерабатывающего информа­цию, поступающую непосредственно из окружающей среды, он все больше трансформируется в существо, пользующееся искус­ственно "изготовленной” для него информацией, выдаваемой посредством различных технических устройств. Природная склонность людей "экономить энергию” на интеллектуальной (впрочем, и на физической) работе приводит к тому, что они все охотнее пользуются уже ’’обработанной” и ’’готовой к употреб­лению” информацией и все меньше обращаются к первичной информации, требующей дополнительных умственных усилий для ее восприятия и понимания.
Эти и другие факторы привели к тому, что процент высоковнушаемых лиц среди населения нашей страны достиг очень высокого уровня, и это прямо и косвенно (как будет показано далее) способствует криминали­зации социальной обстановки и повышает действенность средств психологического насилия над личностью.
Особую опасность представляет применение психотехничес­ких методов внушения на неосознаваемом (подсознательном) уровне.
 
 
Л.П.Гримак. Гипноз и преступность.

Сообщение отредактировал Стрiлець: 13 Февраль 2016 - 21:23

[Alias]

Аристотель «Политика»*

Спойлер

9. Из всего сказанного явствует, что государство принадлежит к тому, что существует по природе, и что человек по природе своей есть существо политическое, а тот, кто в силу своей природы, а не вследствие случайных обстоятельств живет вне государства, – либо недоразвитое в нравственном смысле существо, либо сверхчеловек; его и Гомер поносит, говоря “без роду, без племени, вне законов, без очага”; такой человек по своей природе только и жаждет войны; сравнить его можно с изолированной пешкой на игральной доске.

10. Что человек есть существо общественное в большей степени, нежели пчелы и всякого рода стадные животные, ясно из следующего: природа, согласно нашему утверждению, ничего не делает напрасно; между тем один только человек из всех живых существ одарен речью. Голос выражает печаль и радость, поэтому он свойствен и остальным живым существам (поскольку их природные свойства развиты до такой степени, чтобы ощущать радость и печаль и передавать эти ощущения друг другу). Но речь способна выражать и то, что полезно и что вредно, равно как и то, что справедливо и что несправедливо. 11. Это свойство людей отличает их от остальных живых существ: только человек способен к восприятию таких понятии, как добро и зло, справедливость и несправедливость и т.п. А совокупность всего этого и создает основу семьи и государства. Первичным по природе является государство по сравнению с семьей и каждым из нас; ведь необходимо, чтобы целое предшествовало части. Уничтожь живое существо в его целом, и у него не будет ни ног, ни рук, сохранится только наименование их, подобно тому как мы говорим “каменная рука”; ведь и рука, отделенная от тела, будет именно такой каменной рукой. Всякий предмет определяется совершаемым им действием и возможностью совершить это действие; раз эти свойства у предмета утрачены, нельзя уже говорить о нем как таковом: останется только его обозначение. 12. Итак, очевидно, государство существует по природе и по природе предшествует каждому человеку; поскольку последний, оказавшись в изолированном состоянии, не является существом самодовлеющим, то его отношение к государству такое же, как отношение любой части к своему целому. А тот, кто не способен вступить в общение или, считая себя существом самодовлеющим, не чувствует потребности ни в чем, уже не составляет элемента государства, становясь либо животным, либо божеством.

* Подобные сочинения, глядя из дня сегодняшнего, читаются не для приобретения специальных знаний и практических навыков, а для расширения кругозора либо просто удовольствия, поэтому их появление в данной теме считаю допустимым.

[Стрiлець]

Строился царский город на краю земли, в болотах, у самой неметчины. Кому он был нужен, для какой муки еще новой надо было обливаться потом и кровью и гибнуть тысячами,- народ не знал. Но от податей, оброков, дорожных и войсковых повинностей стоном стонала земля. А если кто и заикался от накипевшего сердца: "Ныне-де спрашивают с крестьян наших подводы, и так мы от подвод, от поборов и от податей разорились, а ныне еще и сухарей спрашивают; государь свою землю разорил и выпустошил; только моим сухарем он, государь, подавится",- тех неосторожных, заковав руки и ноги в железо, везли в Тайную канцелярию или в Преображенский Приказ, и счастье было, кому просто рубили голову: иных терзали зубьями, или протыкали колом железным насквозь, или коптили живьем. Страшные казни грозили всякому, кто хоть тайно, хоть наедине или во хмелю задумался бы: к добру ли ведет нас царь, и не напрасны ли все эти муки, не приведут ли они к мукам злейшим на многие сотни лет?
Но думать, даже чувствовать что-либо, кроме покорности, было воспрещено. Так царь Петр, сидя на пустошах и болотах, одной своей страшной волей укреплял государство, перестраивал землю. Епископ или боярин, тяглый человек, школяр или родства непомнящий бродяга слова не мог сказать против этой воли: услышит чье-нибудь вострое ухо, добежит до приказной избы и крикнет за собой: "слово и дело". Повсюду сновали комиссары, фискалы, доносчики; летели с грохотом по дорогам телеги с колодниками; робостью и ужасом охвачено было все государство.
Пустели города и села; разбегался народ на Дон, на Волгу, в Брянские, Муромские, Пермские леса. Кого перехватывали драгуны, кого воры забивали дубинами на дорогах, кого резали волки, драли медведи. Порастали бурьяном поля, дичало, пустело крестьянство, грабили воеводы и комиссары.

Что была Россия ему, царю, хозяину, загоревшемуся досадой и ревностью: как это - двор его и скот, батраки и все хозяйство хуже, глупее соседского? С перекошенным от гнева и нетерпения лицом прискакал хозяин из Голландии в Москву, в старый, ленивый, православный город, с колокольным тихим звоном, с повалившимися заборами, с калинами и девками у ворот, с китайскими, индийскими, персидскими купцами у кремлевской стены, с коровами и драными попами на площадях, с премудрыми боярами, со стрельцовской вольницей.
Налетел с досадой,- ишь угодье какое досталось в удел, не то, что у курфюрста бранденбургского, у голландского штатгальтера. Сейчас же, в этот же день, все перевернуть, перекроить, обстричь бороды, надеть всем голландский кафтан, поумнеть, думать начать по-иному.

И при малом сопротивлении - лишь заикнулись только, что, мол, не голландские мы, а русские, избыли, мол, и хозарское иго, и половецкое, и татарское, не раз кровью и боками своими восстановляли родную землю, не можем голландцами быть, смилуйся,- куда тут! Разъярилась царская душа на такую непробудность, и полетели стрелецкие головы.
Днем и ночью при свете горящего смолья, на брошенных в грязь бревнах, рубили головы. Сам светлейший, тогда еще Алексашка, лихо, не кладя наземь человека, с налету саблей смахивал голову, хвалился. Пили много в те дни крепкой водки, дочерна настоенной на султанском перце. Сам царь слез с коня у Лубянских ворот, отпихнул палача, за волосы пригнул к бревну стрелецкого сотника и с такой силой ударил его по шее, что топор, зазвенев, до половины ушел в дерево. Выругался царь матерно, вскочил на коня, поскакал в Кремль.

Спать не могли в те ночи. Пили, курили голландские трубки. Помещику одному, Лаптеву, засунули концом внутрь свечу, положили его на стол, зажгли свечу, смеялись гораздо много.

В нагольном полушубке, в оленьем, надвинутом на уши колпаке, обмотав горло вязаным шарфом, Петр взлез на двухколесную таратайку, взял вожжи и, затеснив локтем рябого солдата, жавшегося сбочку, выехал со двора.

Смирный карий мерин, привыкший к любой непогоде, не спеша зачмокал копытами; скоро ехать было нельзя: таратайку сильно подбрасывало на бревенчатой, уже разъезженной мостовой, валило в рытвины, полные грязи.

Сильный ветер дул в лицо, гоня нескончаемые, разорванные в клочья облака. Солнце висело низко и то заслонялось серыми пеленами, то выплывало из них, багровое, несветлое, северное, и клубился, клубился повсюду, на земле и меж облаками, желтоватый, промозглый туман.

Вот так погода! Хороша погода! Морская, крепкая, сквозняк! С удовольствием, раздувая ноздри, вдыхал Петр соленый, сырой ветер, гнавший где-то по морю торговые, полные товаров суда, многопушечные корабли, выдувавший изо всех закоулков залежалый дух российский.

И пусть топор царя прорубал окно в самых костях и мясе народном, пусть гибли в великом сквозняке смирные мужики, не знавшие даже - зачем и кому нужна их жизнь; пусть треснула сверху донизу вся непробудность,- окно все же было прорублено, и свежий ветер ворвался в ветхие терема, согнал с теплых печурок заспанных обывателей, и закопошились, поползли к раздвинутым границам русские люди - делать общее, государственное дело.

Но все же случилось не то, чего хотел гордый Петр; Россия не вошла, нарядная и сильная, на пир великих держав. А подтянутая им за волосы, окровавленная и обезумевшая от ужаса и отчаяния, предстала новым родственникам в жалком и неравном виде - рабою. И сколько бы ни гремели грозно русские пушки, повелось, что рабской и униженной была перед всем миром великая страна, раскинувшаяся от Вислы до Китайской стены.

А.Н.Толстой. День Петра.

[Стрiлець]

11 Також ти, за кров заповіту твого Я пустив твоїх в'язнів із ями, в якій немає води.
12 До твердині верніться, о в'язні надії! І сьогодні звіщаю: Подвійно тобі поверну.

Захарії 9

[Стрiлець]

Прежде всего надо сказать, что петля эта никак не должна быть понята
как метафора.
Нет, была такая петля, и лежала она в нижнем ящике письменного стола,
похожая на свернувшуюся ядовитую гадину. К ней и записка была приложена так,
чтобы никаких сомнений насчет ее назначения не оставалось. Но опять-таки,
чтобы вполне понять, что она обозначала, и то, что произошло дальше, надо
начать издалека, с первых годов двадцатого столетия.

Последние пять лет отец сидел в кабинете и писал книгу, в которой был
подытожен сорокалетний опыт его исследований.
Когда вышел шестой выпуск второго тома, Оксфордский университет
преподнес отцу докторскую мантию.
После выхода третьего тома его выбрали в члены Академии наук СССР.
Книга называлась "История раннего палеолита в свете антропологии (к
вопросу об единстве происхождения современных человеческих рас)". Книга
имела мировой успех, и в 1933 году один экземпляр ее был сожжен в Берлине.
Узнав об этом, отец потер руки и продекламировал:

Я не бежал, я не отвел глаза
От пасти окровавленного гада
И от земли, усеянной костями
Вокруг его пустынного жилья.

Но костер в Берлине не был еще исчерпывающим ответом.
Чудовище выжидало и собиралось с мыслями.
В следующем году, в журнале "Фольк унд расе", появилась статья некоего
Кенига "О черном кабинете профессора Мезонье, или Чудеса френологии". Автор
ее уже был достаточно известен отцу по другим статьям в том же журнале. Все
они касались вопросов расы и крови, и пока позиция отца не была еще вполне
ясна (а ясна она стала только после выхода его последней книги), его имя не
появлялось иначе, как в сопровождении эпитетов: "уважаемый", "высокочтимый"
и "многоученый". Кениг любил двухсложные, гомеровские эпитеты и щедро
награждал ими отца.
Но, читая его статьи, отец качал головой и хмурился.
Кенигу никак нельзя было отказать в ловкости и в каком-то странном,
изощренном таланте искажать все, до чего он дотрагивался. Под его пером
лгало все. Цитаты, которые он приводил в невероятном количестве, часто даже
не извращая их, - для этого ему достаточно было просто отсечь начало или
конец фразы - цифры, статистические данные. Он брал отдельные куски текста
из разных мест, сталкивал их, пересыпал восклицательными и вопросительными
знаками, и вот они превращались в абракадабру, бессмыслицу, начинали
противоречить друг другу. А мысли-то были правильные и хорошие.
У Кенига Гете становился расистом, Клейст приветствовал Гитлера,
Рудольф Вирхов говорил о пользе стерилизации.
В тот год на книжном рынке Европы усиленно шел Чехов. Кениг добрался до
него, выписал монолог фон Корена из "Дуэли" и поместил его в статье "Великий
русский новеллист об охране чести и крови нации". Дураки читали и разевали
рты.
Пока это были довольно невинные упражнения, рассчитанные не так на
человеческую глупость, как на примитивное невежество. Но вот в одной из
своих статей Кениг назвал себя учеником и продолжателем высокочтимого,
высокоавторитетного профессора Мезонье. В этой же статье, несколькими
страницами ниже, он уже прямо заявлял о своей многолетней работе в стенах
института. Это озадачило отца.
И статья была наглая, и никакого Кенига отец не помнил.
Он написал ответ, в котором с достаточной ясностью высказал свой взгляд
на упражнения Кенига, а главное, выяснил позицию института по отношению к
журналу и к расовой теории вообще.
Ответ был помещен в очередном томе трудов института.
Кениг в то время перчатку не поднял, и на этом дело пока и кончилось.
Отец уже стал забывать об этом инциденте, когда появилась новая статья
Кенига.
Тон ее был еще сдержанный: пышные гомеровские эпитеты еще не исчезли
окончательно, но наряду с ними появились другие. Профессор Мезонье, не
переставая быть высокоученым и высокоавторитетным, становится хитроумно
изобретательным, а под конец и просто ловким. "Мы бы не желали употребить
другое слово", - замечал автор статьи. Но если тон статьи еще допускал
толкования, то самая суть ее была вполне ясна и определенна.
Кениг ставил под вопросу всю научную работу института.
Рассуждал он примерно таким образом.
Как известно, огромное значение имеют не только самые находки, но и то,
где, кем, когда и при каких обстоятельствах они были найдены.
И он повторил еще раз - где, когда и кем?
Ведь дело-то обстоит так.
Вот демонстрируется какой-то и чей-то череп. Профессор Мезонье говорит:
"Этот череп принадлежит человеку вымершей расы, жившей, ну, скажем, в конце
вюрмского обледенения". Отлично! Учитель сказал, и всем остается только
верить. Ну, а если это все-таки не так, если совсем не на такой глубине и не
в тех геологических слоях найден череп и несчастный носитель его умер всего
сто или двести лет тому назад? Что остается тогда от всех ученых построений
хитроумного профессора? За доводы профессора, однако, говорят как будто сами
его находки.
Ведь галерея антропоидов все-таки украшает его институт, а вид их
говорит сам за себя. Хорошо! Но тут он задает такой вопрос: учел ли
высокочтимый ученый те изменения, которые претерпевает полая человеческая
кость под давлением огромных земляных масс? Неужели приходится повторять
великому антропологу, что кость не камень, не бронза, даже не затвердевшая
глина, а податливая, пластическая масса, пропитанная кальциевыми солями, и
под влиянием огромной тяжести она может менять свою форму? К тому же
окончательное окостенение черепного свода оканчивается очень поздно, оно
может быть и вообще не полным: под влиянием некоторых болезненных процессов
наступает иногда так называемая декальцинация организма, то есть размягчение
кости.
Как же не учесть всего этого при объективном исследовании!
Кто, например, не только из анатомов, но и просто из образованных людей
не знает, какой мягкостью отличается череп Тургенева, - а ведь он умер в
очень преклонном возрасте.
Предположим теперь, что этот череп попал бы сначала под
равномерно-медленное давление земляной массы, а потом, эдак лет через сто,
очутился в руках изобретательного профессора. Какой бы страшный облик придал
тогда этот ловкий ученый ("мы бы не желали применять другое слово", -
оговаривался Кениг) великому писателю!
Здесь стоит вопрос только о добросовестном заблуждении. Но если
продолжать мысль, то позволительно спросить: а что же будет с черепом,
специально обработанным с целью удалить полностью или частично кальциевые
соли? Ведь тогда и года хватит для получения любых результатов!
О, он не ставит точки над "и", он ничего не утверждает, он только
предполагает и спрашивает. Он просто считает, что работы института нуждаются
в проверке.
А что при такой проверке могут получиться самые неожиданные результаты,
он скоро попытается доказать.
И вот в следующем же номере журнала появилась целая серия снимков с
"Коллекции доктора Кенига".
Чего тут только не было!
Черепа - удлиненные, как тыквы, круглые, как арбуз, сплющенные с боков.
Какие звериные облики должны были иметь их обладатели, если бы они оделись
кожей и плотью!
В сопроводительной статье, очень короткой, впрочем, доктор Кениг писал,
что он не требует лавров профессора Мезонье, а только доказывает ему, что и
он мог бы их иметь, если бы захотел. Что же касается нападок профессора на
истинную науку и на великий принцип чистоты крови, который так не нравится
профессору, то он очень советует ему прочесть две хорошие книги - "Моя
борьба" Гитлера и "Миф XX века" Розенберга.

И отец поднял перчатку.
Он опять поднялся на второй этаж, в свой кабинет, уже давно
освобожденный от бормашины, и через месяц в Париже и Лондоне вышла его книга
"Моя борьба с мифом XX века".
Вот тогда-то ему и прислали эту петлю.
Сопроводительное письмо, приложенное к ней, было немногословно:
"На ней повесит вас первый немецкий офицер, перешедший с нашими
войсками через границу".
Вместо подписи стояли крючок, точка и клякса.
Теперь этот офицер пришел в ждал отца в кабинете.

- Итак, вы мешаете нам. Мы доказываем своему соотечественнику, что он
человек, - дядя жестко чеканил каждую букву, - совершенно особого рода и
происхождения, что его раса - высшая, столько же отличная от какого-нибудь
польского еврея или славянина, как отлична арабская лошадь от монгольской
клячи или горилла от человека, а вы говорите: "Ничего подобного! Ты такой же
человек, как и все остальные. Вы произошли от одного предка, одинаково
развивались, и ваши прадеды жили в одной пещере, грелись около одного
костра, спали с одинаковыми женщинами, и рождались от вас одинаковые дети".
Когда наши ученые находят наряду с грубыми осколками кремня и дикого камня,
в которых только специалист увидит след человеческой руки, совершенные
орудия из слоновой кости, скульптуру и живопись, тогда мы говорим: "Вот что
создал твой великий предок в то время, когда низшие расы только что
научились собирать и скалывать кремень". А вы говорите, что это вздор, что
скульптуру и эти грубые кремниевые желваки делали люди одной расы, только
кремниевые желваки раньше, скажем, на пятьдесят тысяч лет, а скульптуру и
кость позже. Мы находим скелеты прекрасных и сильных людей с огромной
черепной коробкой, с правильными, гармоничными частями лицевого черепа -
остатки могучей исчезнувшей расы кроманьонцев - и говорим немцу: "Смотри,
вот твой предок". Потом показываем асимметрический череп неандертальца, и от
обезьяны-то ушедшего не очень далеко, и говорим: "А вот прадед низших
неисторических народностей".
А вы говорите: "Этот неандерталец и есть предок кроманьонца, но только
эти люди жили в разное время, поэтому один из них похож на полубога, а
другой - на шимпанзе". И дальше вы заявляете: "И поэтому я считаю, - именно
ведь так кончается ваша последняя книжка, - что все человечество
биологически равноценно и имеет право на одинаковое существование". А
этого-то мы и не можем допустить.
- Понятно. - Отец сидел очень тихо, внимательно слушая все, что говорит
дядя. Очевидно, он желал уразуметь из его слов все то, что должно случиться
позже. - Все это я знал и раньше, теперь я вас хочу спросить вот о чем: для
чего вы это мне говорите?
Дядя подошел к отцу и положил ему руку на плечо.
- Вот теперь, в заключение нашего разговора, я и хочу спросить вас:
неужели вы живете в башне из слоновой кости? Вы глухи и слепы ко всему, что
происходит за стенами вашего кабинета, а там идут танки, маршируют наши
войска, там жгут, режут и убивают. Высшая раса пришла для того, чтобы ввести
раз навсегда новый порядок и навеки разрешить все вопросы раздачи корма,
работы и спаривания.
- И эта высшая раса, которая режет, жжет и убивает за стенами моего
дома, и прислала вас ко мне? - любезно спросил отец.

Рожденный
В долине рек, огромный змей свистит.
Он выше сосен поднимает шею
И голубую голову, влача
Далеко по долине хвост кольчатый.
Он спермой гибельной осеменил
Сухую землю, и она родила
Железных воинов сомкнутый строй.
Гремит труба, и медь рожка поет.
Они же, порожденные землей,
Не знают человеческих наречий,
Их слово первое - враждебный крик!
Разбившись меж собою на полки,
Они дерутся, силясь доказать,
Что семени змеиного достойны.
Перед зарей вас родила земля,
Погибнете вы раньше звезд вечерних.

Юрий Домбровский. Обезьяна приходит за своим черепом.

[Vendigo]

Прочитал я кстати его книгу. Весьма и весьма.

[dlook]

Alias,

Аристотель «Политика»*

сравнить его можно с изолированной пешкой на игральной доске.

 

Вот на єтом моменте мне захотелось посмотреть оригинал.

[Vendigo]

dlook, ты к тому, что Аристотель был не знаком с шахматами? 

[Alias]

Аристотель «Политика»* сравнить его можно с изолированной пешкой на игральной доске.   Вот на єтом моменте мне захотелось посмотреть оригинал.

Ну и шо?

Оно?