Сообщений в теме: 53

[Vendigo]

Alias, они что-то делят, а не в шахматы рубаются  

[Maxim Suvorov]

Alias, они что-то делят, а не в шахматы рубаются

 

По до греческим временам, к слову, есть неплохая статья:

https://www.mirf.ru/...y-drevnego-mira

А во что именно играли на вазе - в принцепе можно поискать

Удалось найти только вот это:

 

Кроме того, греки знали и игру, близкую к шахматам или к шашкам, — петейю. Свое начало она берет еще в глубокой древности, так как в нее играли уже герои Гомера. Играя в нее, греки передвигали кости или камешки на специально подготовленной доске, однако о правилах этой игры нам ничего не известно.

[Vendigo]

Вот что нашёл

 

https://ru.wikipedia...rg/wiki/Петтейя

[Стрiлець]

 

​Уважение к человеку! Уважение к человеку!.. Вот он, пробный камень. Нацист уважает лишь себе подобных, и значит, он уважает только самого себя. Он отвергает противоречия - основу созидания, и стало быть, разрушает всякую надежду на движение к совершенству и взамен человека на тысячу лет утверждает муравейник роботов. Порядок ради порядка оскопляет человека, отнимает у него важнейший дар - преображать и мир, и самого себя. Порядок создаётся жизнью, но сам он жизни не создаёт.

А. де Сент-Экзюпери. Письмо заложнику.

[Alias]

Юрій Яновський "Чотири шаблі"

Спойлер

... Вони дійшли до ярмарку. Осінь, найкраща пора, пахла з усіх підвід. Пшениця, ще не продана, стояла в лантухах, і мідяне зерно поллято сонячним блиском. Вози гарбузів, кавунів та яблук, гарби соняшників, фортеці з капусти, буряків, картоплі, вінки цибулі, ще яблука, огірки, баклажани — все, що вродила оброблена гірко земля.
— Революція здала нам козирі у руки. Ми їх тримаємо, доки прийде наша гра. Я не знаю, що буде в містах, бо я загубив нитку до тих, що там керують. Але тут у нас ми будемо готові до того, щоб не дати нігде, нікому, нічого за нас вирішувати. Наше слово — у нас у пельці, а в руках шаблі, й кулемети, і тридюймовки, і сам господь! На колосальнім безмір'ї віє зараз вітер, немає жодної влади, а кожен ярмарок — настояща революція.
Шахай показав рукою навкруги.
— Ось ті, що приїхали на наш клич. Я чекаю з дня на день від телеграфіста на станції повідомлення про офіцерський ешелон з фронту, який варто було б обеззброїти.
— Може, їм, понімаєш, теж треба зброї вдома? — сказав Остюк.
— Гасити революцію? Бач, вони поодинці не можуть, вони їздять ешелонами! Справедливий і правий лише той, хто перемагає. Годі тобі згадувати за дурну справедливість. Сила і воля до життя — ось найсправедливіший закон. Хватай за горлянку і відбери зброю, а потім хай кажуть, де справедливість. Мало тобі за твій вік бито зуби?
Так розмовляючи, вони дійшли до валки підвід, що розташувалася осторонь ярмарку. Добрі військові фургони, коні аж репаються, брезенти зверху, і під ними на двох возах кулемети. Хазяї коней поважно ходили навкруги, лускаючи насіння, і груди їхні розпирало чекання.
— Здорові були, — сказав Шахай привітно.
— Здоров, — відповів йому Шворень — рябий гевал, що пишався з свого кулемета, котрого він з братом Санькою привіз з фронту.
— Мовчи, дурень! — крикнув на нього Санька, метко підбігши до Шахая. — Ми приїхали, — притишив Санька голос, — приїхали з усією бандою. Нас двоє та Виривайлів аж четверо. Бубонів Петро з кулеметом. Василишиних два брати з хутора, дядько Макар-чередник. Отакі ми всі.
— Сила велика, а головне — надійна, — промовив Шахай, ручкаючися з усіма названими людьми, — я вас запрошую до себе на весілля сьогодні.
— А кулемети?
— І кулемети. Галат заведе вас до мого двору, а я піду ще погомоніти з людьми.
— А ми? — запитали Остюк та Марченко.
— Ви ж дружки. Підіть постережіть, щоб ніхто церкви не вкрав.
Шахай пішов між возами, питаючись за ціни, за врожай, за кількість солдатів, що поприходили з фронту. Він ходив по ярмарку, переступаючи калюжі, ніби широкі ріки, баклажани нагадували йому кров, очеретяне віниччя біля яток перетворювалося йому на пишні бунчуки, плахти на руках — на прапори, і вітер над ярмарком — на гомін і шум армій. Бджола сіла Шахаєві на руку — він не прогнав її, доки та сама не злетіла, відпочивши. Пахло свіжою соломою і осінню. ...

[Стрiлець]

В одном из лесковских романов приживалка князей Протозановых, Ольга
Федотовна (вскоре после похода Александра на Париж, в котором участвовал и
ее князь), попадает за границу. Вернувшийся в Россию посольский дьячок про
Ольгу Федотовну рассказывал:
-- У нее это с Рейна началось... Как увидит развалины, сейчас вся
возрадуется и пристает ко всем: "Смотрите, батюшка, смотрите. Это все наш
князь развалил", и сама от умиления плачет.
И, продолжая свою теорию разрушения всех европейских зданий, завела в
Париже войну с французской прислугой, доказывая всем, что недостроенный в то
время Собор Парижской Богоматери отнюдь не недостроен, но что и его князь
"развалил".
А когда княгиня приняла сторону обиженных французов, Ольга Федотовна
заявила, что та "рода своего не уважает".

Пришло время признаться, что российский патриотизм, которым болели мы в
годы военного коммунизма, имел большое сходство с идейным богатством Ольги
Федотовны.

Не чуждо нам было и гениальное мракобесие Василия Васильевича Розанова,
уверяющего, что счастливую и великую родину любить не великая вещь и что
любить мы ее должны, когда она слаба, мала, унижена, наконец, глупа,
наконец, даже порочна. Именно, именно, когда наша "мать" пьяна, лжет и вся
запуталась в грехе... Но и это еще не последнее: когда она наконец умрет и,
"обглоданная", будет являть одни кости -- тот будет "русский", кто
будет плакать около этого остова, никому ненужного и всеми плюнутого...

А. Мариенгоф. Роман без вранья.

Сообщение отредактировал Стрiлець: 27 Май 2017 - 00:36

[Стрiлець]

МИХАИЛ ЗОЩЕНКО

НЕРВНЫЕ ЛЮДИ

Недавно в нашей коммунальной квартире драка произошла. И не то что драка, а целый бой. На углу Глазовой и Боровой.
Дрались, конечно, от чистого сердца. Инвалиду Гаврилову последнюю башку чуть не оттяпали.
Главная причина — народ очень уж нервный. Расстраивается по мелким пустякам. Горячится. И через это дерётся грубо, как в тумане.
Оно, конечно, после гражданской войны нервы, говорят, у народа завсегда расшатываются. Может, оно и так, а только у инвалида Гаврилова от этой идеологии башка поскорее не зарастёт.
А приходит, например, одна жиличка, Марья Васильевна Щипцова, в девять часов вечера на кухню и разжигает примус. Она всегда, знаете, об это время разжигает примус. Чай пьёт и компрессы ставит.
Так приходит она на кухню. Ставит примус перед собой и разжигает. А он, провались совсем, не разжигается.
Она думает: «С чего бы он, дьявол, не разжигается? Не закоптел ли, провались совсем!»
И берёт она в левую руку ёжик и хочет чистить.
Хочет она чистить, берёт в левую руку ёжик, а другая жиличка, Дарья Петровна Кобылина, чей ёжик, посмотрела, чего взято, и отвечает:
— Ёжик-то, уважаемая Марья Васильевна, промежду прочим, назад положьте.
Щипцова, конечно, вспыхнула от этих слов и отвечает:
— Пожалуйста,— отвечает,— подавитесь, Дарья Петровна, своим ёжиком. Мне,— говорит,— до вашего ёжика дотронуться противно, не то что его в руку взять.
Тут, конечно, вспыхнула от этих слов Дарья Петровна Кобылина. Стали они между собой разговаривать. Шум у них поднялся, грохот, треск.
Муж, Иван Степаныч Кобылин, чей ёжик, на шум является. Здоровый такой мужчина, пузатый даже, но, в свою очередь, нервный.
Так является это Иван Степаныч и говорит:
— Я,— говорит,— ну, словно слон, работаю за тридцать два рубля с копейками в кооперации, улыбаюсь,— говорит,— покупателям и колбасу им отвешиваю, и из этого,— говорит,— на трудовые гроши ёжики себе покупаю, и нипочём то есть не разрешу постороннему чужому персоналу этими ёжиками воспользоваться.
Тут снова шум, и дискуссия поднялась вокруг ёжика. Все жильцы, конечно, поднапёрли в кухню. Хлопочут. Инвалид Гаврилыч тоже является.
— Что это,— говорит,— за шум, а драки нету?
Тут сразу после этих слов и подтвердилась драка. Началось.
А кухонька, знаете, узкая. Драться неспособно. Тесно. Кругом кастрюли и примуса. Повернуться негде. А тут двенадцать человек впёрлось. Хочешь, например, одного по харе смазать — троих кроешь. И, конечное дело, на всё натыкаешься, падаешь. Не то что, знаете, безногому инвалиду — с тремя ногами устоять на полу нет никакой возможности.
А инвалид, чёртова перечница, несмотря на это, в самую гущу впёрся. Иван Степаныч, чей ёжик, кричит ему:
— Уходи, Гаврилыч, от греха. Гляди, последнюю ногу оборвут.
Гаврилыч говорит:
— Пущай,— говорит,— нога пропадёт! А только,— говорит,— не могу я теперича уйти. Мне,— говорит,— сейчас всю амбицию в кровь разбили.
А ему, действительно, в эту минуту кто-то по морде съездил. Ну, и не уходит, накидывается. Тут в это время кто-то и ударяет инвалида кастрюлькой по кумполу.
Инвалид — брык на пол и лежит. Скучает.
Тут какой-то паразит за милицией кинулся.
Является мильтон. Кричит:
— Запасайтесь, дьяволы, гробами, сейчас стрелять буду!
Только после этих роковых слов народ маленько очухался. Бросился по своим комнатам.
«Вот те,— думают,— клюква, с чего же это мы, уважаемые граждане, разодрались?»
Бросился народ по своим комнатам, один только инвалид Гаврилыч не бросился. Лежит, знаете, на полу скучный. И из башки кровь каплет.
Через две недели после этого факта суд состоялся.
А нарсудья тоже нервный такой мужчина попался — прописал ижицу.
1924

НА ПОСТУ

Очень худая профессия у врачей. Главное — пациент нынче пошёл довольно грубоватый. Не стесняется. Чуть что не понял — драться лезет или вообще убивает врача каким-нибудь предметом.
А врач, может, человек интеллигентный, не любит, может, чтобы его убивали. От этого, может, он нервничает.
А только у нас в приёмном покое привычки такой нет, чтобы врачей убивать. У нас, может, с начала революции бессменно на посту один врач стоит. Ни разу его не убили.
Фельдшера действительно раз отвозили по морде, а врача пальцем не тронули. Он за ширмой был спрятавшись.
А что один раз нашего врача шибко напугали, так в этом порока нету. Это случайно произошло. Да к тому же врач у нас вообще был довольно пугливый интеллигент. Бывало, пациента трубкой ковырнёт и отбежит в сторонку, этак шагов на сорок. И оттуда разговаривает. Довольно осторожный был интеллигент.
А когда Григорий Иванович Верёвкин явился на приём, так врач уже был насторожившись нервно.
А припёрся Григорий Иванович на приём по срочному делу. Надо ему было то есть до полного зарезу в отпуск ехать. В деревню. Батька его требовал.
Вот он припёрся, разоблачился и стоит перед врачом в чём мама родила. И думает: «Хорошо бы, думает, этого интеллигента недельки на две опутать».
А врач, конечно, ковырнул его трубкой по брюху и отбежал за шкафик. И оттуда мямлит:
— Нету, мол, объективных болезней. Одевайтесь.
А Григорий Иванович расстроился и говорит ему с сердцем:
— Ты, говорит, дядя, хорошо меня слушай, а не ковыряй зря трубкой. Я, говорит, и сам ковырнуть могу.
Врач, конечно, расстроился и снова стал слушать. После отошёл за шкафик и говорит:
— Ей-богу, говорит, вот вам крест — ничего такого нету. Одевайтесь.
Стал Григорий Иванович одеваться. Одевается.
И, конечно, у Григория Ивановича, у голубчика, и в мыслях не было врача, например, убить или фельдшера стукнуть. А просто-напросто расстроился человек, что отпуск у него рухнул. И в расстройстве чувств даже сплюнул в сторону. Даже руку в карман сунул, хотел платок достать — высморкаться для полного успокоения.
И только он руку в карман сунул — крики.
Врач, конечно, кричит — убивают. Фельдшер махает рукой, народ кличет.
Тут прибежал народ, схватил Григория Ивановича Верёвкина, держит.
Верёвкин говорит:
— Да что вы, братцы-сестрицы, очумели, что ли?
А фельдшер, зараза, отвечает:
— Он руку сейчас в карман сунул, хотел, может, нас, обоих медиков, зараз трахнуть.
Стали Григория Ивановича обыскивать, а только ничего такого, кроме махорки, не нашли.
А что про платок Григорий Иванович говорил, будто он хотел в платок интеллигентно высморкаться, то врёт. Платка у него тоже не нашли.
Небось просто так он сунул руку в карман.
А в этот момент и закричали.
Только напрасно закричали. У нас вообще привычки нет врачей убивать. Пущай живут. Жалко, что ли?
1926

[Стрiлець]

"Интеллигент" на тогдашнем политическом языке было словом бранным. Оно определяло человека, не понимающего жизни и оторванного от народа. Все коммунисты, вздёрнутые в то время другими коммунистами, были удостоены этим ругательством. В отличие от тех, кто обеими ногами твёрдо стоял на земле, они якобы витали в облаках. А посему представлялось справедливым, что земля у них из-под ног была окончательно выбита и они повисли невысоко над ней.

..................

Люди кричат, что хотят создать лучшее будущее, но это не правда. Будущее - это лишь равнодушная и никого не занимающая пустота, тогда как прошлое преисполнено жизни, и его облик дразнит нас, возмущает, оскорбляет, и потому мы стремимся его уничтожить или перерисовать. Люди хотят быть властителями будущего лишь для того, чтобы изменить прошлое. Они борются за доступ в лабораторию, где ретушируются фотоснимки и переписывается биография и сама история.

М. Кундера. Книга смеха и забвения.

[Alias]

Милан Кундера «Невыносимая лёгкость бытия»

Спойлер

Часть четвертая. ДУША И ТЕЛО
...
5

На трех скамьях, расположенных террасами, женщины сидели так плотно, что касались друг друга. Рядом с Терезой потела дама лет тридцати с очень красивым лицом. Под плечами у нее свисали две неимоверно большие груди, покачивавшиеся при малейшем движении. Дама встала, и Тереза обнаружила, что ее ягодицы подобны двум огромным торбам и не имеют к лицу никакого отношения.
Эта женщина, пожалуй, тоже часто стоит перед зеркалом, смотрит на свое тело и сквозь него пытается прозреть душу, как с детства к тому стремится Тереза. Возможно, и эта женщина когда-то наивно полагала, что может использовать тело как вывеску души. Но какой чудовищной должна быть душа, если она походит на это тело, на эту вешалку с четырьмя торбами?
Тереза поднялась и пошла под душ. Потом вышла наружу, под открытое небо. Беспрестанно моросил дождь. Она стояла на деревянном настиле над Влтавой, несколько квадратных метров которой были обнесены здесь высоким забором, защищавшим дам от взоров города. Посмотрев вниз, она увидала на речной глади лицо женщины, о которой только что думала.
Женщина улыбалась ей. У нее был тонкий нос, большие карие глаза и детский взгляд.
Женщина стала подниматься по лестнице, и под нежными чертами лица снова показались две торбы, что, покачиваясь, разбрызгивали вокруг себя мелкие капли холодной воды.

6

Тереза пошла одеться. Встала перед большим зеркалом. Нет, в ее теле не было ничего ужасного. Под плечами были не мешки, а довольно маленькие груди. Мать смеялась, что груди у нее не такие, каким положено быть, и Тереза страдала комплексами, от которых избавил ее только Томаш. Но если она готова была теперь смириться с их размером, то большие и слишком темные круги вокруг сосков убивали ее. Имей она возможность сама сотворить свое тело, она сделала бы соски незаметными, нежными, чтобы они легко пронзали свод груди и по цвету лишь чуть-чуть отличались от остальной кожи. Эта большая темно-красная мишень казалась ей будто нарисованной деревенским художником, который стремится создавать эротическое искусство для бедных.
Глядя на себя, она попыталась вообразить, что ее нос с каждым днем увеличивается на миллиметр. За сколько дней лицо стало бы неузнаваемым? А если бы разные части тела стали увеличиваться или уменьшаться, и Тереза просто-напросто перестала бы походить на самое себя, это все еще была бы она, это все еще была бы Тереза?
Конечно. Даже сделайся Тереза совсем не похожей на Терезу, ее душа внутри оставалась бы той же самой и лишь в ужасе взирала на то, что происходит с телом.
Но какая же в таком случае взаимосвязь между Терезой и ее телом? Имеет ли ее тело вообще право зваться Терезой? А если она не имеет такого права, то к чему тогда относится имя? Лишь к чему-то нетелесному, нематериальному? (Все это вопросы, что вертятся в голове у Терезы уже с детства. Ибо поистине серьезными вопросами бывают лишь те, которые может сформулировать и ребенок. Лишь самые наивные вопросы по-настоящему серьезны. Это вопросы, на которые нет ответа. Вопрос, на который нет ответа, - барьер, через который нельзя перешагнуть. Другими словами: именно теми вопросами, на которые нет ответа, ограничены людские возможности, очерчены пределы человеческого существования.)
Тереза оцепенело стоит перед зеркалом и смотрит на свое тело, словно на чужое; чужое и все-таки предназначенное именно ей. Она питает к нему отвращение. Этому телу недостало сил, чтобы сделаться для Томаша единственным в его жизни. Это тело обмануло ее и предало. Сегодня всю ночь ей пришлось дышать запахом чужого женского лона, исходившим от его волос!
Она мечтает уволить свое тело, как прислугу. Остаться лишь одной душой с Томашем, а тело прогнать в мир: пусть там оно ведет себя так же, как и прочие женские тела с телами мужскими! Раз Терезино тело не смогло стать единственным для Томаша и проиграло самое крупное сражение ее жизни, то пусть убирается на все четыре стороны!

Сообщение отредактировал Alias: 22 Ноябрь 2017 - 00:31

[Alias]

Озрен Кебо "Сараєво для початківців"

Спойлер

УТЕЧА В СВОБОДУ: Ми живемо в режимі психологічних коротких замикань. Це рятує від божевілля. Оскільки божевілля вже давно наступає, ми мусили весь свій інтелектуальний капітал інвестувати в короткі замикання. Тільки це може нас витягнути. Ось приклад одного, що справді приносить полегшення. Отже, що таке Сараєво? Ніщо, пуста абстракція, темна пляма на біографії нашої планети. Весь світ живе нормально, п’є собі свою каву. А тут час зупинився. Наше коротке замикання полягатиме в тому, що ми поміняємося ролями зі світом. Якщо спитаєте нашої думки, цілий світ божевільний, і лише Сараєво нормальне. Тут – єдина реальність, усе інше просто імітація життя. Там люди розпещені. Там, за сімома горами й сімома байраками, люди п’ють воду зі склянки, яку несли від крана до вуст; ми сьорбаємо безпосередньо з каністри, яку тягнули три кілометри. У цих двох випадках що ближче до природи?
Чи заслужили ми нашу воду?
Заслужили.
Який ковток найсолодший?
Той, що його заслужиш.
Отже, найсолодша вода – із каністри.


РОЗЛЮЧЕНА ЛЮДИНА ЗДАТНА НА ВСЕ: Він письменник. Раніше я ним захоплювався. Він утілював усе, чого не мали його попередники: начитаний, освічений, певний себе, з іронічним ставленням до дійсності. Володів усіма знаннями, необхідними для освоєння цього амбітного ремесла.
Коли почалася війна, він виїхав у числі перших. Там він ідейно осмислює облогу Сараєва, дає їй алібі. Одного разу мені довелося під снігопадом іти за чоловіком, що віз у тачці дитину. Вони йшли за якісь п’ять-шість метрів попереду мене. Коли вийшли на перехрестя, вистрілив снайпер і розніс хлопчикові голову. Нажаханий побаченим, я заприсягся рано чи пізно вбити того письменника.
Час минає й рани остигають. Саме час переглянути присягу.


ЧОМУ НЕ ПОРОЗУМІЄМОСЯ: Із позірним миром до міста почали повертатися люди, що на початку чи впродовж війни поїхали з нього. Вони й самі знають, що це не мир, тільки привид миру. Не збираються залишатися. Приїздять, бо їхня туга більша за їхній страх. Наслідком стає трагікомедія нещасних, що зіткнулися з іншим світом. Нарешті в місті свого життя. Як це зазвичай буває, непорозуміння абсолютне. Після всіх міфів та легенд про зруйноване місто вони очікували щонайменше Хіросіми. Коли бачать те, що бачать, не можуть приховати свого подиву. Нам, що цілу війну провели в тіні Пале [6], цей подив здається розчаруванням. Нам здається, ніби вони розчаровані тим, що місто не зруйноване настільки, як вони очікували.


ДЕЩО ПРО ПАМ’ЯТЬ У ЦІЛОМУ: Людська пам’ять. Найбільша курва та людська пам’ять. Мої спогади зникають. Це той підступний процес, що нашу трагедію редукує до меж стерпності, хоча всі ми знаємо, що було нестерпно. Ціла війна, усе, нами пережите, конденсується в кілька картинок: трохи гранат, трохи голоду, кілька виставок, кілька черг за водою, кілька масакр – і це все.


ЯК ДАРЕМНО СТАВАТИ МУДРИМ: Чоловік, чия квартира згоріла півгодини тому, сидить на камені, курить і, цілком спокійний, каже, що душевний спокій – єдина річ у цьому світі, за яку варто боротися. У квартирі мав безцінну бібліотеку. Намагаючись з’ясувати причини й глибину його спокою, я усвідомлюю, що майже ідентичну думку прочитав у Міллера чотири роки тому. Тоді не до кінця зрозумів її. Тепер же все стало ясно. Чоловік це каже з полегшенням людини, яка з упертістю мурахи ціле життя складала маєтність і яку ця маєтність обтяжувала. І зараз Караджич менш ніж за півгодини звільнив його з кошмару. Менш ніж півгодини знадобилося полум’ю, щоб цілком поглинути його квартиру. «Що більше людина тріумфує в зовнішньому житті, – продовжує думку колишній власник безцінної бібліотеки, – то більше перемагає себе». Десять хвилин тому він витягнув зі згарища дві вцілілі сторінки. Зараз витягає кисет, захоплює з нього тютюну, загортає його в папір, проводить по самокрутці язиком і тоді закурює. «Ось вексель на триста франків, – сказав Барбе». Так було написано на сторінці, що горіла, з’їдаючи речення аж до його першого слова. Це Бальзакове речення було єдиним, що лишилося від його безцінної бібліотеки. За якусь мить скурить і його, і тоді, звісно, остаточно осягне, що означає душевний спокій та тріумф внутрішнього над зовнішнім світом.