Сообщений в теме: 62

[Alias]

Почему линия Одер-Нейсе является "границей мира"? ]]> Why is the Oder-Neiße Line a Peace Border? ]]> Из методички для агитаторов СЕПГ.

[Alias]

]]> Нетолерантные рекламные плакаты ]]>

[Alias]

В 1939 году по заданию партии и правительства Довженко снял фильм об «украинском Чапаеве» – красном начдиве Щорсе.
Снял талантливо, добротно с художественной точки зрения, смотрится хорошо, если только не рассматривать его как исторический фильм.
Потому что: Щорс есть, Боженко есть, петлюровцы есть, немцы есть, а дальше…
Например, поход щорсовских войск на Киев представлен как эпическое превозмогание численно превосходящих петлюровских войск с тьмой полковников и прочего офицерства. В действительности же, путь «щорсовцев» проходил не столько в боях как в «обрастании» реденьких «украинских советских дивизий» переходившими на сторону большевиков повстанческими отрядами (атаманов Волоха, Григорьева, Зелёного-Терпило и прочих). Отряды эти, как и большинство сил Директории, состояли не из регулярных полков «синежупанников» (как в кине), а из вчерашних селян, поднявшихся на антигетманское восстание, провозглашённое той самой Директорией (Винниченко, Петлюра и Ко).
Подобного «историзма» в этой пропагандистской картине (которая и создавалась именно что для нужд агитпропа) уйма, поэтому плодотворнее наоборот искать в ней «исторические следы».
Заседание Директории (начиная с 48,5 минуты) являет собой открытую карикатуру на политических деятелей «украинского мелкобуржуазного национализма»: припадочный Петлюра, вызывающий аналогии с брызжущим слюной Гитлером из фильмов, что будут сняты через годы; циничный интеллектуал-франт Винниченко, равнодушно читающий книгу; прочие члены Директории – перепуганные, жалкие и бестолковые.
Однако, карикатура эта, при всей своей гипертрофированности, во многом опирается на реальные факты, что значительно усиливает её эффект на ещё помнящее те времена население.
Например, Трудовой конгресс, который созывала Директория, действительно самим своим названием должен был говорить о возросшей революционности и социалистичности Директории по сравнению с «однородносоциалистической» Центральной Радой.
Были и заискивания перед Антантой: по её требованию в феврале 1919 из правительства отозвали всех социалистов.
«Калатання у дзвони» и молебны также имели место быть:

Нажмите, чтобы прочитать

…

Тут починається ціла серія святкувань. Особливо бучно було уряджено фаховцями вступ Директорії в Київ. До цього вступу й київські українці, й штаб головного отамана С. Петлюри готувались майже тиждень (з 14 по 19). Перед нами стояв цілий ряд кричущих питань нашої політики, від яких залежало істнування Республіки; круг нас творився хаос, з яким треба було негайно почати найсерйознішу орґанізаційну боротьбу; нас жагуче ждали всі серйозні політичні партії в Київі. А ми не могли туди їхати, бо штаб готував вступ Головного Отамана в Київ. Спочатку С. Петлюра мав "вступити" сам один, приняти на себе всі оплески й привітання розчулених українців, а потім впустити й Директорію. Але його хтось присоромив, Кияне захотіли, щоб уся Директорія разом "вступала" й С. Петлюра мусів поділитись оплесками з другими "героями".

Довго також обмірковувалось штабом питання, чи "вступати" Головному Отаманові на білому коні чи просто на автомобілі. Також не мало часу пішло на те, щоб поздирати в ваґонах кольорове сукно й пошити з його головному й неголовним отаманам шлики на шапки. А в самому Київі будували урочисту арку, розвішували по улицях килими, плакати з ріжними славословними написами в честь "національних героїв".

Мені було соромно й тяжко від цього смішного, декоративного самовихваляння. І тим соромніще й тяжче було, що я вже тоді знав, що через місяць ми будемо "виступати" через ці самі арки, але без килимів і оплесків. Я це казав тоді й моїм близьким людям, і членам Директорії, і "Головному Отаманові" з зеленим (чи червоним, не пам'ятаю цієї важної історичної деталі) шликом. Але ні члени Директорії, ні тим паче "Головний Отаман", що хвилювався й позував, як балерина перед виступом на сцені, не вірили мені. Де ж бо це можливо: народ так радів з нашої перемоги; ми увільнили Україну від реакції; наші війська так віддані нам, так люблять Головного Отамана, так терпляче стоять з самого ранку на морозі в повному параді й ждуть нас. А яка радість у Київі, який захват, ентузіазм!

Дійсно, був і справжній захват, і радість у населення, особливо в українців. І цілком можна припустити, що вони зовсім щиро хотіли виявити свою радість перед "визволителями". Але ні населення Київа, ні українське громадянство не бачили й не знали того, що бачив і знав я. Вони, наприклад, захоплювались нашими республіканськими військами, їхньою стрункостю, силою, дісціплінованостю. Для них це були ті герої, що врятували Україну від загибелі.

А я крім цього знав ще дещо; я знав, наприклад, що ці війська через місяць будуть гнати нас з України, що більша частина цих військ складена з такого елементу, який не задовольниться самими парадами й славословіями, який захоче не тільки національної, але й соціальної перемоги. Крім того я знав, що діється по всьому краю; знав, що там одбувається не парадування, а жорстока боротьба; і знав я, що ми, коли рішуче й радікально не змінимо своєї реальної політики, в тій боротьбі будемо побиті.

Через те мені було соромно брати участь у радости тих, які цього не знали, які вірили нам, нашій силі, нашому "геройству"; я мав чуття невільного обманщика.

І, розуміється, парад був з попами, молебнем, дзвонами, з усіма петлюрівськими аксесуарами. Перед вступом, знаючи С. Петлюру, я поставив вимогу, щоб ніяких попів не було, инакше я ніякої участи в цій комедії не братиму. По довгих дебатах мене було запевнено, що попів не буде. Але, звичайно, було обманено. Дійсно, на вокзал для зустрічи, як то намічалось спочатку, їх не було допущено. Але зате на Софійську площу їх нагнали з усіх церквів і монастирів.

Дзвонили дзвони, блищали ризи, маяли ікони й хоругви. Я, дійсно, не взяв у цьому участи, але що з того: "козаки", що мерзли з самого ранку, як на царських парадах, понуро дивились на це старе, знайоме їм явище, й знали, що це Директорія так святкує свою перемогу, "революційна, демократична, соціалістична, трохи-трохи не большевицька" Директорія, "Верховна Влада".

Після того тижнів два тяглися "шанування" "національних героїв". (Власне, єдиним справжнім "національним героєм" був С. Петлюра, останніх же так називали з ввічливости.) Тижнів два уряджувались обіди, вечері, банкети; говорилось масу самохвальних промов, компліментів і собі, і своїм сусідам; випускалось у повітря масу "революційних" слів, погроз, обіцянь. "Національні герої" як у теплій ванні ніжились і жмурились від усього цього.

]]> http://exlibris.org....nko/vin306.html ]]>

И, напоследок, тонкий политический момент: в фильме, где практически все герои говорят по-украински (кроме Щорса, который может, впрочем, вставить удачное «малоросское словцо», русских офицеров, немцев и т.п.) – видимо, снято было «для внутреннего пользования» в УССР – все члены Директории говорят исключительно по-русски.

[Стрiлець]

Трансвааль, Трансвааль, страна моя, Горишь ты вся в огне! Под деревом развесистым Задумчив бур сидел.- О чем задумался, детина, О чем горюешь, седина?- Горюю я по родине, И жаль мне край родной.Сынов всех девять у меня, Троих уж нет в живых, А за свободу борются Шесть юных остальных.А старший сын - старик седой Убит был на войне: Он без молитвы, без креста Зарыт в чужой земле.А младший сын - тринадцать лет – Просился на войну,Но я сказал, что нет, нет, нет – Малютку не возьму.«Отец, отец, возьми меня С собою на войну – Я жертвую за родину Младую жизнь свою».Я выслушал его слова, Обнял, поцеловал И в тот же день, и в тот же час На поле брани взял.Однажды при сражении Отбит был наш обоз, Малютка на позицию Ползком патрон принес.Настал, настал тяжелый час Для родины моей, Молитеся вы, женщины, За ваших сыновей.Трансвааль, Трансвааль, страна моя, Бур старый говорит: За кривду бог накажет нас, За правду наградит.Записано в 1959 году в Костромской областиА. Давидсон. Эта старая старая песня // "Азия и Африка сегодня", 1990, №10. Этот же вариант перепечатан в сб.: Антология русской песни / Сост., предисл. и коммент. Виктора Калугина. - М.: Изд-во Эксмо, 2005. Песня является откликом на события англо-бурской войны 1899-1902 гг., появилась в начале 900-х годов. Один из песенных вариантов (записано А.М. Новиковой в 1925 году в Московской области).

О.К.: Это пела вся Россия.В.С.: Да, конечно.О.К.: Но что всей России до англо-бурской войны? Почему песня получила такое распространение? В.С.: Трудно назвать причины популярности песни, неисповедимы пути судьбы, как говорится. Просто очень сочувствовали бурам: маленький народ, свободолюбивый, и Англия, колониальная держава, хочет его угнетать и победить, покорить, сохранить свои владения».

]]> http://a-pesni.org/p...20/transval.php ]]>

[Alias]

Эрнст ЛИССАУЭР. Гимн ненависти
Перевод с английского Корнея Чуковского

И французы и русские – нам нипочем.
То они нас побьют, а то мы их побьем.
Мы для них не друзья, мы для них не враги,
Мы от них защищаем свои очаги.

Но у нас есть ненависть, одна, одна!
Она нам навеки, навеки дана!
Ее мы выпьем до дна, до дна!
Будь проклят наш единственный враг!

Он известен вам всем, он известен вам всем:
Он в берлоге засел, как дракон.
Он от злобы, от зависти, он от ярости нем,
Он, как кровью, водой окружен.

Идем же и встанем, как на Страшном Суде,
И страшную клятву дадим,
Та клятва – из бронзы: не растает в воде,
Не развеется ветром, как дым.

Внимай же присяге, повторяй же присягу,
Передай ее детям и детям детей,
Освяти ею пушку, и пулю, и шпагу, –
Верна вся Германия ей:

Одна у нас есть ненависть, одна, одна!
Она нам навеки веков дана,
Ее мы выпьем до дна, до дна!
Будь проклят наш единственный враг –
А н г л и я!

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
И французы и русские – нам нипочем.
То они нас побьют, а то мы их побьем,
Мы сражаемся с ними огнем и мечом,
А мир к нам придет, мы мириться придем!

Но к вам наша злоба
До гроба,
Злоба всегда и везде,
Злоба на земле, на воде,
Злоба наших рук и голов,
Злоба наших молотков и жезлов,
Злоба миллионов людей,
Злоба в миллионах грудей, –
Одна у нас есть злоба, одна!
Она нам навеки дана,
Мы выпьем ее до дна:
Будь проклят наш единственный враг –
А н г л и я!
]]> отсюда ]]>


Об истории его написания:

Нажмите, чтобы прочитать

…

Более трудным оказалось мое положение среди моих венских друзей. Мало знавшие Европу, безоговорочно принимавшие лишь все немецкое, большинство наших поэтов считали, что поступают правильнее всего, усиливая воодушевление масс и поэтическими призывами или научными трудами подводя фундамент под мнимые достоинства войны. Почти все немецкие писатели, во главе с Гауптманом и Демелем, считали своим долгом, точно во времена древних германцев, распалять до исступления, по примеру бардов, атакующих воинов песнями и рунами. Дюжинами, словно ливень, лились стихи, в которых рифмовались "беды" и "победы", "сраженье" и "пораженье", "сметь" и "смерть". Торжественно клялись писатели, что никогда в будущем не будут иметь ничего общего ни с французами, ни с англичанами в области культуры, и даже больше: они буквально в одну ночь решили, что ни английской, ни французской культуры вообще никогда не существовало. Вся их культура ничтожна и ничего не стоит по сравнению с немецкой основательностью, немецким искусством и немецким характером. Еще хуже обстояло с учеными. Философы не нашли ничего умнее, как объявить войну "железной купелью", которая благотворно воздействует на силы народа. Им на помощь спешили врачи, которые столь рьяно расхваливали свои протезы, что даже возникало желание ампутировать себе здоровую ногу и заменить ее таким вот искусственным штативом. Жрецы всех вероисповеданий тоже не желали оставаться в стороне и влились в общий хор; иногда казалось, что перед тобой беснующаяся толпа, хотя это были те же самые люди, чьим разумом, чьей творческой энергией, чьими поступками мы восхищались еще неделю, месяц тому назад.

Самым потрясающим в этом безумстве было, однако, то, что большинство этих людей были искренни. Многие, слишком старые или немощные для воинской службы, считали, что должны внести свой вклад. Всем, что они создали, они обязаны языку, а значит - народу. Таким образом, они желали служить своему народу словом и дать ему услышать то, что он желал слышать: что в этой борьбе правда только на его стороне, а неправда на другой, что Германия победит, а неприятель потерпит позорное поражение, совершенно не подозревая, что тем самым они предают истинное назначение поэта - быть хранителем и защитником всего человеческого в человеке. Когда туман воодушевления рассеялся, некоторые, разумеется, вскоре ощутили на языке горький привкус своего собственного слова. Но в те первые месяцы больше всего слушали тех, кто драл глотку шибче других, а они голосили и горланили в диком хоре по ту и другую сторону.

Самым типичным, самым ошеломляющим примером такого неподдельного и в то же время безрассудного экстаза был для меня Лиссауэр. Я его хорошо знал. Он писал небольшие, немногословные, строгие стихи и при этом был добродушнейшим человеком, какого только можно себе представить. И по сей день помню, с каким трудом я сдержал улыбку, когда он пожаловал ко мне впервые. По его предельно сжатым, по-немецки крепким стихам я невольно представлял себе этого поэта стройным, подтянутым молодым человеком. Но вот в мою комнату вкатился круглый, как бочонок, добродушное лицо над двойным подбородком с ямочкой, коротышка, распираемый бьющими в нем ключом энтузиазмом и честолюбием, буквально захлебывающийся словами, одержимый стихами и исполненный решимости сокрушить любые силы, которые могли бы помешать ему опять и опять цитировать и читать свои вирши. При всем комизме его все же нельзя было не полюбить: он был добр, отзывчив и беспредельно предан своему искусству.

Он происходил из состоятельной немецкой семьи, учился в гимназии Фридриха Вильгельма в Берлине и был, возможно, самым прусским из всех ассимилировавшихся в Пруссии евреем, каких я знал. Он не говорил ни на каком другом языке, он никогда не выезжал за границу. Германия была для него миром, и чем больше немецкого было в чем-то, тем больше оно его вдохновляло. Йорк, и Лютер, и Штейн были его героями, война за освобождение Германии - его любимой темой, Бах - его музыкальным богом; он играл его великолепно, несмотря на свои маленькие, короткие, некрасивые, толстые пальцы. Никто не знал немецкую литературу лучше, никто более, чем он, не был влюблен в немецкий язык, более им очарован; как многие евреи, чьи семьи влились в немецкую культуру сравнительно недавно, он верил в Германию больше, чем самый ортодоксальный немец.

А когда разразилась война, первое, что он сделал, - поспешил в казармы, чтобы записаться добровольцем. И могу себе представить хохот фельдфебелей и ефрейторов, когда эта туша, пыхтя, взбиралась по лестнице. Они его тотчас отправили обратно. Лиссауэр был в отчаянии, тогда он решил служить Германии хотя бы стихами. Все, что сообщали немецкие газеты и оперативные сводки главного командования, для него было чистейшей правдой. На его страну напали, а самый ужасный преступник (совсем в духе инсценировки на Вильгельмштрассе) - этот подлый лорд Грей, английский министр иностранных дел. Свое убеждение, что Англия - главный виновник в этой войне против Германии, он выразил в стихотворении "Гимн ненависти к Англии" - у меня его нет перед собой, - которое в суровых, немногословных, впечатляющих стихах поднимало ненависть до вечной клятвы никогда не простить Англии ее "преступление". Роковым образом вскоре стало очевидным, как легко орудовать ненавистью (этот тучный одураченный маленький еврей Лиссауэр предшествовал в этом Гитлеру). Стихотворение угодило словно бомба в склад с боеприпасами. Никогда, может быть, ни одно стихотворение - даже "Стража на Рейне" - не обошло с такой быстротой всю Германию, как этот пресловутый "Гимн ненависти к Англии". Кайзер был воодушевлен и удостоил Лиссауэра Красным орденом Орла, стихотворение перепечатали все газеты, в школах учителя читали его вслух детям, офицеры декламировали его перед строем солдат - до тех пор, пока каждый не выучил наизусть эту литанию ненависти. Но это было еще не все. Маленькое стихотворение, положенное на музыку и предназначенное для хора, исполнялось в театрах; среди семидесяти миллионов немцев вскоре не было ни одного человека, кто бы не знал "Гимн ненависти к Англии" от первой до последней строки, и вскоре - разумеется, с меньшим воодушевлением - его знал весь мир. За одну ночь Эрнст Лиссауэр обрел самую громкую славу, какую обретал в этой войне поэт, - правда, славу, которая обожгла его, как Нессова одежда. Ибо едва война закончилась и дельцы снова пожелали торговать, а политики договориться друг с другом, было предпринято все возможное, чтобы отречься от этого стихотворения, которое призывало к вечной вражде с Англией. И чтобы свалить вину с себя, бедного "Ненависть-Лиссауэра" выставили на позор как единственного виновника безумной истерии, которую в действительности в 1914 году разделяли все от мала до велика. В 1919 году от него демонстративно отвернулся всякий, кто в 1914-м его восхвалял. Газеты больше не печатали его стихов; когда он появлялся среди собратьев по перу, наступала напряженная тишина. Впоследствии этот отверженный был изгнан Гитлером из Германии, к которой он был привязан всеми фибрами души, и умер забытым – трагическая жертва одного стихотворения, которое вознесло его так высоко лишь для того, чтобы затем так низко опустить и уничтожить.

* * *

Все они были подобны Лиссауэру. Они искренне полагали, что действуют честно, - поэты, профессора, эти нежданные тогдашние патриоты; я не отрицаю этого. Но уже в самое ближайшее время стало очевидным, какое ужасное несчастье повлекло за собой восхваление ими войны и их оргии ненависти. Все воюющие народы и без того в 1914 году находились в состоянии крайнего возмущения, самые страшные слухи незамедлительно подтверждались, верили в самую абсурдную ложь. Сотни людей в Германии клялись, что собственными глазами незадолго до начала войны видели груженные золотом автомобили, которые направлялись из Франции в Россию; сказки - которые всегда во время любой войны появляются на третий или четвертый день - о выколотых глазах и отрубленных руках заполнили газеты. Да, они, те, кто, ничего не подозревая, передавали дальше подобную ложь, не ведали, что этот трюк с обвинением вражеских солдат во всех мыслимых жестокостях является таким же военным снаряжением, как боеприпасы и самолеты, и что он всегда, в любой войне, извлекается из арсеналов сразу же, в первые дни. Войну невозможно согласовать с разумом и справедливостью. Ей требуются взвинченные чувства, ей требуется порыв для соблюдения своих интересов и возбуждения ненависти к врагу.

Но в самой человеческой природе заложено, что сильные чувства невозможно поддерживать до бесконечности - ни в отдельном индивиде, ни в народе, - и это известно военной машине. Ей требуется поэтому искусственное разжигание страстей, постоянный "допинг", и служить этому кнуту - с чистой или запятнанной совестью, искренне или только следуя профессиональному долгу - должна интеллигенция, поэты, писатели, журналисты. Они ударили в барабан ненависти и били в него что есть мочи, пока у каждого нормального человека не лопались в ушах перепонки, не сжималось сердце. Почти все они в Германии, во Франции, в Италии, в России, в Бельгии - покорно служили "военной пропаганде" и тем самым массовому психозу и массовой ненависти, вместо того чтобы это безумство преодолеть.

Последствия были губительные. В ту пору, когда пропаганда в мирное время еще не успела себя дискредитировать, люди, несмотря на нескончаемые разочарования, еще считали, что все, что напечатано, правда. И таким образом чистый, прекрасный, жертвенный энтузиазм первых дней постепенно превращался в оргию самых низменных и самых нелепых чувств. Францию и Англию "завоевывали" в Вене и Берлине, на Рингштрассе и на Фридрихштрассе, что было значительно проще. На магазинах должны были исчезнуть английские, французские надписи, даже монастырь "К ангельским девам" вынужден был переменить название, потому что народ негодовал, не подозревая, что "ангельские" предполагало ангелов, а не англосаксов. Наивные деловые люди наклеивали на конверты марки со словами "Господь, покарай Англию!", светские дамы клялись, что, пока живы, не вымолвят ни единого слова по-французски. Шекспир был изъят из немецкого театра, Моцарт и Вагнер из французских, английских музыкальных залов, немецкие профессора объявляли Данте германцем, французские Бетховена - бельгийцем, бездумно реквизируя духовное наследие из вражеских стран, как зерно или руду. Не довольствуясь тем, что ежедневно тысячи мирных граждан этих стран убивали друг друга на фронте, в тылах вражеских стран поносили и порочили взаимно их великих мертвецов, которые уже сотни лет тихо покоились в своих могилах. Помешательство становилось все более диким. Кухарка, которая никогда не выезжала за пределы своего города и после школы никогда не открывала никакого атласа, верила, что Австрии не прожить без Зандшака (крохотное пограничное местечко в Боснии). Извозчики спорили на улице, какую контрибуцию наложат на Францию: пятьдесят миллиардов или сто, не представляя себе, что такое миллиард. Не было города или человека, которые бы не поддались этой ужасающей ненависти. Священники проповедовали с амвона, социал-демократы, которые за месяц до того заклеймили милитаризм как величайшее преступление, теперь витийствовали, где могли, еще больше других, чтобы не прослыть, по выражению кайзера Вильгельма, "странствующими подмастерьями без отечества". Это была война наивного (ничего не подозревавшего) поколения, и именно неподорванная вера народов в правоту своего дела стала величайшей опасностью.

Стефан Цвейг "Вчерашний мир"

Стихотворение породило множество пропагандисткой продукции (почтовые марки, открытки, значки) с девизом ]]> Gott strafe England! ]]> (Боже, покарай Англию!)

[Alias]

Доктор Геббельс и революция в политической пропаганде

Спойлер

Имя Геббельса в массовом сознании связано с образом фанатичного экзальтированного оратора, который ради успеха манипуляции общественным мнением цинично готов как угодно лгать и искажать информацию. Поэтому причины успеха его ремесла пытаются выискать преимущественно путём разглядывания партийных газет, пропагандистских фильмов либо же каких-то знаковых спичей (как, например, знаменитая речь о тотальной войне). Но и до, и после него были талантливые ораторы и журналисты, однако никто из них не обладал такой результативностью. И если бы всё действительно держалось лишь на глотке Геббельса, то возникает вопрос, а что ж такого после 1933 года случилось по сравнению с «веймарскими временами», когда (во время свободных выборов) за НСДАП голосовало максимум 37%, из которых большинство было протестным голосованием, «против системы», при том, что особых ущемлений нацистская агитация не ощущала?
Действительно революционным в Третьем Рейхе стало размытие границ политической пропаганды. «Классическая» (если её можно так назвать) политическая пропаганда всегда отчётливо видна и её, при желании, легко можно было игнорировать: не читать политические газеты, листовки, не ходить на партийные собрания и выступления вождей, не слушать пропагандистские передачи по радио, не обращать внимание на транспаранты и плакаты с лозунгами и так далее.
Однако, так можно было поступать лишь с той пропагандой, на которой явно было написано «это пропаганда». В ситуации, когда от граждан уже не требовалось быть активистом определённой партии или даже просто голосовать за неё на выборах, задача сводилась к созданию ощущения «нормальности» режима и ситуации в стране – то есть гражданин должен был быть довольным и лояльным (по крайней мере – пассивным), знать, что у него самого и вообще в обществе и государстве всё хорошо, а если и не всё хорошо, то в основном хорошо, раньше было хуже, а в будущем будет только лучше.
Впоследствии такая «тотальная» стратегия «работы с массами» была воспринята в развитых странах по всему миру.

…
У Геббельса никогда не было самостоятельного властного положения под Гитлером, до какого вырос Гиммлер в течение последующих нацистских лет. Он всегда оставался только лишь исполнителем, функционером Гитлера, и он никогда не мог влиять на политику Гитлера, в том числе на его внутреннюю политику, как это иногда мог делать Гиммлер. Но Геббельс управлял одним из важнейших государств в государстве Гитлера. Потому что он монополизировал, будучи легальным образом облаченным властью для этого Гитлером, всю область, какую сейчас называют областью медиа, то есть всё, что могло влиять на общественное мнение и общественное настроение. Тогда это были в первую очередь пресса, радиовещание (телевидения ещё не было), но также театр, кино и в определенном смысле даже производство книг, литература. И Геббельс исполнял свою задачу очень искусно, чем с чисто технической точки зрения можно лишь восхищаться.
Геббельс вовсе не пытался обратить в национал-социалистическую веру весь немецкий народ. Вместо этого он направил свои усилия на то, чтобы нарисовать немецкому народу посредством медиа-ресурсов здоровый мир, который должен был установиться при режиме фюрера, под эгидой национал-социализма. Особенно отчетливо это проявлялось в политике Геббельса в области кино.
Хотя министр пропаганды при случае способствовал съёмкам нескольких грандиозных пропагандистских фильмов — но их можно сосчитать на пальцах одной руки. Как правило, вся продукция немецкой киноиндустрии состояла из весёлых, бесхитростных, впрочем технически и с художественной точки зрения хорошо сделанных развлекательных фильмов, в которых события происходили так, как именно всегда происходит в кино: фильмы, в которых маленькие девушки подцепляют больших мужчин и в которых любовь оказывается всегда права, в которых никогда не звучит приветствие «Хайль Гитлер!», в которых нет ни малейшего намёка на то, что Третий Рейх вообще существует. В этих фильмах немецкая кинопублика находила то, что она искала и всегда находила, а именно исполнение своей приватной сокровенной мечты.
Весьма примечательно то, что Геббельс большую часть своей пропаганды делал при добровольном сотрудничестве людей, которые считали себя противниками нацистов, и по образу мыслей были такими. Актёры кино и режиссёры Третьего Рейха большей частью были теми, кого тогда называли «антис» [от слова «анти-», т. е. «против»]. Исходя из того, что они делали фильмы, в которых Третий Рейх так сказать игнорировался, многие даже полагали, что они ведут своего рода сопротивление. То, что они при этом во всей безобидности и не выражая ничего явно национал-социалистического, совершали работу Геббельса и помогали отчасти втирать очки немецкому народу — а именно, что всё лишь наполовину столь плохо, и что в основном всё ещё люди ведут совершенно нормальную жизнь — этого они не понимали. Нельзя упрекать их в этом, потому что они должны были зарабатывать свои деньги, как любой другой; и любой другой, кто в Третьем Рейхе посредством честной работы хотел заработать свои деньги, сотрудничал тем или иным способом с Третьим Рейхом. Только вот то, что задним числом представляется как помощь сопротивлению, как это теперь происходит во многих воспоминаниях актёров — это слегка преувеличение.
Абсолютно подобно ситуации в кино обстояло дело с политикой Геббельса в отношении прессы. Геббельс не запрещал буржуазные газеты. Запрещены были все предшествующие социал-демократические и коммунистические газеты. Буржуазным газетам он позволил существовать дальше; и ни в коем случае нельзя сказать, что он их на самом деле нацифицировал. В редакции правда посылали какого-нибудь национал-социалистического журналиста, в качестве своего рода соглядатая. Однако роль, которую он там играл, обычно была очень подчинённая. Большинство старых редакций значительных буржуазных газет, например «Дойче Альгемайне Цайтунг», «Франкфуртер Цайтунг», «Берлинер Тагеблатт», остались в прежнем составе, разумеется, за исключением своих еврейских сотрудников.
Они также писали так, как писали всегда — и они должны были так писать. В Третьем Рейхе вполне существовало многообразие прессы. Кто читал «Франкфуртер Цайтунг», тот получал описание событий совершенно в другом тоне и стиле, чем тот, кто читал «Фёлькише Беобахтер». А «Фёлькише Беобахтер», естественно, ещё отличался от также продолжавших существовать национал-социалистических боевых листков, как например «Шварцен Корпс (Черный Корпус)», органа СС, или «Штюрмер (Бунтарь)», органа антисемитского среднефранконского гауляйтера Штрайхера. Читатель газет в целом имел выбор, чтобы видеть представление вещей таковым, каким он это желал, и обслуживаться далее в соответствии со своим настроем.
Геббельс ограничивался только относительно скромным вмешательством. Каждый день в министерстве пропаганды под руководством советника министерства, редко — самого Геббельса, проводилась встреча, на которую газеты посылали редактора — обычно не главного редактора, и на котором излагалась так называемая «языковая норма». Эта «языковая норма» не означала, что газетам предписывалась каждая мелочь; как уже сказано, им следовало, они даже должны были сохранять свой стиль. Но это «нормирование» означало, что определенные новости следовало подавлять или представлять их очень несущественными, и что другие определённые новости следует выставлять как значительные. В определённых случаях, не часто, в критических ситуациях, редакторам также указывалось, какой линии следует придерживаться в своих передовых статьях.
Так что о тотальной унификации прессы не могло быть и речи. Пресса оставалась разнообразной. Но границы, которые не следовало переходить, соблюдались, и таким образом было достигнуто то, что и не национал-социалистической публике то, что было одобрено Геббельсом и Гитлером, подавалось в таком виде, в котором она могла это проглотить. Можно назвать это почти гениальной формой манипуляции общественным мнением и, сверх того, общественным настроением, без того, чтобы навязывать людям идеи, для которых они, с точки зрения руководства рейха, ещё не созрели.
…
С внутренней эмиграцией дело обстоит следующим образом. Внешняя эмиграция, естественно, существовала. Она впрочем не была совсем уж легкой, потому что тогда за пределами Германии всё ещё царил экономический кризис, и принять эмигрантов и предоставить им работу были готовы немногие страны. Но наверняка многими людьми задумывалась внутренняя эмиграция. Однако, как ни странно, она была невозможна. В качестве примера я назову здесь ставшего позже федеральным президентом Хайнриха Любке.
Любке раньше был политиком Центра [католическая право-центристская партия], который остался верен своим взглядам, но, естественно, не имел никакой возможности в какой-либо форме действовать в политике после 1933 года. Поэтому он вернулся к своей прежде полученной профессии строительного инженера, то есть к полностью аполитичной профессии. Это вполне можно назвать внутренней эмиграцией. Любке предпринял определенный социальный спуск со все же возвышенной позиции активного политика к совершенно анонимному существованию представителя среднего сословия, внутренне оставаясь верным своим прежним убеждениям. Но была ли это действительно эмиграция? Ведь и в качестве строительного инженера он должен был работать на интересы рейха, и, к примеру, во время войны он должен был работать над сооружением лагеря для насильственно перемещенных иностранных рабочих, что позже очень резко ставилось ему в укор. По моему мнению, несправедливо, поскольку нужно же было ему чем-то зарабатывать на жизнь. Во всяком случае, у Любке было больше права чувствовать себя внутренним эмигрантом, чем у многих «антис», которые осуществляли задуманные Геббельсом предприятия в кино или в прессе, на радио, в театре или даже в литературе.
Я ещё раз возвращаюсь к литературе, поскольку она меньше всего подвергалась регулированию. Большая часть выдающихся представителей немецкой литературы эмигрировала. Однако и в Третьем Рейхе для тех, кто имел определённый нюх на это, была отчётливо узнаваемая литература, написанная «антис» и стремившаяся уклониться от Третьего Рейха. Никогда прежде не было написано и напечатано так много не связанных ни с каким временем идиллий, воспоминаний о юности, описаний природы, как во время Третьего Рейха. Каждый, кто их читал, понимал: автор не хочет быть нацистом, он не желает сотрудничать.
В действительности, однако, он тем не менее сотрудничал — тем что он людям, любившим подобное, показывал: вы ведь можете это иметь и в Третьем Рейхе. Каждый, кто работал под началом Геббельса, в том числе и если он не ощущал себя очень уж антинацистом, играл в качестве какого-либо малого инструмента в оркестре Геббельса, в котором должны были играться также и идиллии, и старомодный снобизм, всё, что принадлежало к так называемой нормальности и что не противоречило прямо Третьему Рейху — как в оркестре используется и флейта-пикколо. …

Себастьян Хаффнер «От Бисмарка к Гитлеру»

[Alias]

Политический миф и ритуал

Спойлер

…
Есть и другие, менее примитивные типы подачи ритуальных действий в мифологических сообщениях о них. Часто политические мифы лежат в самом сердце политических ритуалов – точно так же, как священные мифы суть плоть и кровь религиозных обрядов. Да и вообще, нередко граница между политикой и религией в том, что касается мифотворчества, бывает размыта (Шиле и Янг 1953; Белла 1967; Маклиод 1991; Вьердсма 1987). Религиозный ритуал может содержать отсылку к политическому мифу, а политический ритуал носить отчасти религиозный характер. Многие ритуалы освящают отдельные аспекты политической жизни.

Даты проведения ритуалов могут быть связаны с важными для мифологии событиями или же с биографиями важнейших мифологизированных персонажей. Например, в 1970-е гг. календарь ритуальных дат в СССР состоял из более чем пятидесяти общенациональных праздников (Лейн 1981: 289–290). Многие из них были всего лишь праздниками представителей отдельных профессий или были посвящены каким-то общим принципам (например, международной солидарности), зато другие поддерживали мифологическую память об исторических событиях. К последним относятся: День Парижской коммуны (18 марта), годовщина со дня рождения Ленина (22 апреля), День Победы (9 мая), годовщина Великой Октябрьской социалистической революции (7 ноября). Ритуальный календарь в Соединенных Штатах менее идеологизирован, но строится по тому же образцу. Маклиод говорит, что он поддерживает «культ божественной Америки» (1991). Перечислим лишь общенациональные праздники: День независимости (4 июля), День ветеранов, День поминовения, День благодарения, День президентов (Вашингтона и Линкольна), День Мартина Лютера Кинга.

Те ритуалы, в которых организуются шествия по постоянным маршрутам, нередко имеют знаковую связь с политическими мифами в том смысле, в котором мы этот тип связи уже разбирали, т. е. в силу связи с политическим значением, приписываемым ритуалам. В шествиях могут использоваться изображения или предметы, воскрешающие в памяти миф. То же можно сказать о церемониальных или священных объектах, используемых в ходе политического ритуала (эмблемы на знаменах политических партий или профсоюзов во время демонстраций). Особая одежда, в частности, униформа некоторых или всех участников может быть образно или знаково связана с мифами. Аллюзии на мифы могут давать стихи, песни, скандирование, традиционные высказывания. И наиболее очевидна роль, которую могут сыграть предусмотренные ритуалом речи, если в них содержится структурированное мифологическое повествование.

Многие из этих механизмов мы можем увидеть, если посмотрим на известный нацистский ритуал, ежегодно проходивший в Мюнхене 9 ноября. Он посвящался памяти погибших во время неудачного фашистского путча, организованного Гитлером и другими национал-социалистами в 1923 г. Саймон Тейлор напоминает (1981: 507), что после прихода нацистов к власти в 1933 г. этот путч стал рассматриваться уже не как исполненное патетики поражение, но как необходимое условие последующего торжества. Его история стала превращаться в историю о самопожертвовании, о борьбе, о дисциплине, о вере – и о пути к возрождению Германии через национал-социализм. Кульминации этот миф достиг в 1935 г. К этому времени праздничная церемония стала тем, что Пол Коннертон описывает как «языческий спектакль, задрапированный в чужие религиозные одежды» (1989: 42). Вечером 8 ноября ветераны путча собрались в Бюргербраукеллер, в той самой пивной, откуда они выступили в 1923 г. К ним обратился Гитлер, подчеркивая в своей поминальной речи тот важный вклад, который внесли в общее дело шестнадцать мучеников. Утром 9 ноября фюрер и его старые сподвижники, построившись в «кровавом порядке», отправлялись к Фердхеррнхалле. Впереди кто-то нес «кровавый флаг», который был с ними в далекий исторически день; такой же флаг в День Рейхспартии каждый год появлялся в Нюрнберге, дабы освятить все знамена партийных организаций. Гитлер же вместе с главным знаменосцем шел вдоль рядов людей со штандартами, останавливался около каждого, брал одной рукой край «кровавого флага» и совершал мистический обряд освящения штандарта (эту сцену можно увидеть в фильме «Триумф воли», а описание см.: Мейтэнл 1984: 84–85; обсуждение символики флага см. Тейлор 1981: 509; Лейн 1981: 269).

Дорогу к Мюнхену озаряли факелы. Вдоль пути были воздвигнуты двести сорок колонн, каждая из которых посвящена человеку, погибшему за национал-социалистическое движение. Процессия шла вперед, военный оркестр играл марш «Хорст Вессель». При подходе марширующих к Фельдхеррнхалле раздались шестнадцать пушечных выстрелов. Прошла поминальная служба по шестнадцати мученикам, чьи останки были эксгумированы. Настал кульминационный момент обряда: гробы шестнадцати бессмертных опускаются в медные саркофаги, откуда бессмертные отныне будут беречь Германию. И вот саркофаги сняты с лафетов, Гитлер выкрикивает по очереди все шестнадцать имен, и хор голосов членов Гитлерюгенда шестнадцать раз отзывается: «Здесь!» Затем Гитлер произносит речь, в которой объясняет, что шестнадцать мужчин, которые покинули сегодня свои могилы, посвятили свои жизни своему народу и своему фюреру, а потом стали свидетелями рождения Рейха, воплотившего их волю и их победу.

Итак, здесь мы находим: день церемонии; место действия – Мюнхен; место старта процессии; исторический путь; священный флаг; присутствие оставшихся в живых путчистов; военный марш, названный именем павшего героя; именные колонны вдоль пути; тела в гробах; символический ответ; речь Гитлера. И все эти компоненты призваны вызвать дух мифа о возрождении Германии. Вот как комментирует происходившее в Мюнхене Коннертон:
 

...
Здесь мифологическое повествование гораздо больше, чем поведанная нам история. Здесь перед нами – воплощенный культ. Поставленный и разыгранный обряд. Несомненно, история вроде бы рассказывается в прошедшем времени, но это время есть метафизическое настоящее. Мы недооценим поминальное воздействие обряда, преуменьшим его мнемоническую силу, если скажем, что он напоминает нам о священном событии двадцать третьего года. Мы должны сказать, что обряд это событие воссоздает, участники обряда придают ему церемониально материальную форму. Трансформированная реальность мифа снова и снова воспроизводится, когда священнодействователи становятся в известном смысле современниками мифического события. Каждый год повторяется марш двадцать третьего года; каждый год звучат шестнадцать смертельных выстрелов двадцать третьего; каждый год развеваются флаги. И это не знаки, указывающие на закончившееся, прошедшее событие; происходят процессы, равновеликие прошедшим. Прежде всего, представленные в ходе священного ритуала процессы создают иллюзию остановки земного времени. В Фельдхеррнхалле ежегодно мифическая структура обретает форму реальную – сейчас. Этот ритуал отрицал ход времени. Ежегодно открывалось существование «подлинной», «той самой» реальности (1989; 43).

Там, где в ритуал встроен элемент драматического воспроизведения событий прошлого, его можно развить до квазиточного, даже более реального, чем это было у нацистов, воссоздания. Я снова возьму пример из истории Северной Ирландии. Каждый год 18 декабря в Лондондерри собираются протестанты-юнионисты. Они воссоздают события, которые произошли здесь в 1689 г. После марша с оркестрами по улицам мужчины в костюмах семнадцатого века представляют сцены на сюжеты тех дней. А в те дни город осаждали войска Иакова II, католика, короля Англии, низведенного с престола Вильгельмом Оранским, протестантом. Описываемый ритуал призван не только воспроизвести прошлое, но и подтвердить, что никаких уступок католическим националистам впредь быть не должно. Церемония заканчивается сожжением внушительного изображения «изменника», Роберта Ланди, тогдашнего правителя Лондондерри. Этот человек вступил в переговоры о сдаче города с Иаковом II, но его планы были расстроены городскими подмастерьями (см. Белл 1991). Хотя Ланди удалось бежать и он дожил до преклонных лет, несмотря на недолгое заключение в лондонском Тауэре, ритуальное сожжение показывает, что с ним должно было произойти.

Мы можем столкнуться не только с воссозданием, но и с пред-созданием, т. е. ритуал в состоянии включать в себя драматическое изображение предсказываемого будущего. В начале 1920-х гг. в Лейпциге на празднествах рабочего класса давались многолюдные представления на сюжеты, связанные с вопросами о месте социалистической революции в истории. Некоторые сцены изображали эпизоды из прошлого, такие как восстание Спартака или Великая французская революция. А вот поставленная в 1921 г. драма «Война и мир» заканчивалась картинами всемирного братства. Сцены 1924 г. под названием «Пробуждение» изображали, как моряки с кораблей воюющих стран пришли к миру и дружбе (Мосс 1975:175).

И, наконец, крайний пример: целый фестиваль воплощает миф-пророчество. Мигель Родригес (1990: 225) довольно подробно разбирает первомайские торжества во Франции и замечает, что в периоды социального напряжения предложения о том, чтобы рабочие на целый день откладывали в сторону инструменты и соединялись, демонстрируя солидарность пролетариата, воспринимались не просто как протест и выражение умеренных требований, но как репетиция или, как минимум, символическое обозначение, преддверие всеобщей революционной стачки, которая откроет путь к новому миру.

Современные технологии порой включают кинематографические повествования, которые дополняют воздействие прочих элементов политических ритуалов. Один пример из недавней американской истории. Национальный съезд Республиканской партии, проходящий в Хьюстоне в 1992 г., транслируется даже на Великобританию. Срок действующего президента Джорджа Буша подходит к концу, и партия вновь избирает его своим кандидатом. Перед обращением Буша к съезду Роберт Доул тепло поздравляет президента и завершает свое выступление словно литургию – серией риторических вопросов и ответов. А в самом конце Доул дважды восклицает: «Вы готовы?» И дважды толпа ревет в ответ: «Да!» Тем временем два массивных видеоэкрана, расположенных на трибуне, вспыхивают, на них появляется изображение оратора на трибуне, и начинается демонстрация фильма о текущем президентстве Буша в свете представлений о роли президентов в истории Америки.

Фильм представляет собой комбинацию неподвижных кадров и коротких клипов, объединенных логикой повествования и комментарием звучного мужского голоса. Повторяющимся мотивом служит статуя Свободы. О необыкновенно торжественном стиле комментария можно судить уже по первой фразе: «Дух Америки – это пламя, зажженное воображением, поддержанное свободой и неугасимое благодаря гению народа, знавшего и лучшие, и худшие времена». Тем временем на экранах – фотографии Эйнштейна, астронавтов в космосе, спортсмена с олимпийским огнем, президентского автомобильного кортежа, бесплатной столовой 1930-х и т. д. И все это сменяет друг друга почти на предельной скорости. Весь фильм состоял из чередующихся картин, стоп-кадров, документальных фрагментов, иллюстрирующих важнейшие качества президентов прошлого. И каждый раз комментатор подчеркивал, что эти качества по-прежнему необходимы нации – цельность Вашингтона, справедливость Джефферсона, мужество Линкольна, выдержка Тедди Рузвельта, решительность Франклина Д. Рузвельта, мудрость Эйзенхауэра, воображение Джона Ф. Кеннеди и даже упорство Никсона и властность Рейгана.

Хотя в этом мифологическом произведении преобладал текст, а видеоряд не был единым, в целом фильм обладал прочной повествовательной структурой, т. е. очень выборочно представлял зрителю в хронологическом порядке образы великих людей, ведших Америку к исполнению ее великого назначения. А цель повествования – показать, что Буш является наследником всех качеств своих блистательных предшественников (среди которых упомянуты даже демократы); он уже проявил эти качества на президентском посту, а теперь перед ним второй срок.

Когда историческая часть закончилась, перед нами пошли изображения Буша: Буш с Борисом Ельциным, Буш крупным планом в глубокой задумчивости, Буш горячо пожимает руки молодым афроамериканцам, Буш за рабочим столом, Буш среди американских военных, Буш и конгрессмены, Буш в Администрации по контролю над применением законов о наркотиках, Буш спускается по трапу самолета, фейерверки, теплым светом освещающие ночное небо над статуей Свободы, наконец, национальный флаг на фоне голубого неба и прозрачное, задумчивое лицо Буша и – заключительный комментарий, который не мог быть более определенным, хотя он уже почти излишний. Голос звучит на фоне энергичной музыки:

...
Холодная война окончена. Большая часть мира под водительством Америки наслаждается сладким вкусом свободы так, как еще никогда не бывало. Особые качества наших президентов помогли им поднять нас на такую высоту. Эти качества будут необходимы Америке и в новом ее столетии – цельность, справедливость, мужество, выдержка, решительность, мудрость, воображение, упорство, властность. Нам нужен президент, который доверяет народу, который отстаивает все, во что мы верим, который исполнен решимости помочь нам строить новую Америку, который сможет привести Америку в то будущее, которое мы заслужили, президент, которому мы с легким сердцем вручим наше пламя – дух Америки! Такой человек – Джордж Буш!

В зале включается свет, экраны гаснут. Президент стоит у кафедры, скромно дожидается, пока смолкнет овация, затем начинает речь.

...

Кристофер Флад «Политический миф. Теоретическое исследование»


+ У Мирчи Элиаде рекомендую почитать о «сакральном» – многое из знакомого и обыденного предстанет в ином свете.

[Alias]

Достойный французский плакат времён ПМВ (ИМнХО на твёрдую пятёрку)

[Maxim Suvorov]

AliasНадпись на плакате:"Два раза я (военный) выстоял и победил на Марне. Мой гражданский брат, тебя будут осаждать идеями лживого мира (в смысле, мирных договоров) без победителей и побежденных, но, типа ничего хорошего тебе оно не даст . И ты, как и я, должен выдержать и победить. Будь сильным и хитрым. Не верь лицемерным фрицам."Как-то так.

[Alias]

"Сверхпопулярная рука"
Плакаты в хронологической последовательности

http://psv.at.ua/publ/1-1-0-155